…Христианское «свидетельство сему» перед лицом страдания – своего и чужого, воспринимаемого как свое, шире, чем просто смерть. И это мы видим на примере мучеников, любящих тех «чужих», с кем свела их жизнь в последние часы – стражников, судей, сокамерников, наконец, палачей. Любовь, переплавляющая все в новое творение, изливается из их сердца и порой преображает сердца тех, кто равнодушен к Евангелию. Увидев живое Евангелие, продолжение Евхаристии, которое можно видеть на месте пыток и казней христианина, эти люди видят что-то глубоко убедительное для себя, видят ту правду, которую они считали невозможной, не осуществимой и небывалой в этом мире. И это отчасти так – эта правда верности Бога до смерти, это парадоксальное Царство, унижающееся и не унижаемое в служении миру – не от мира сего. Оно исцеляет мир, страдающий во зле, светит ему – и гибнет в нем.
Он был им чужой, они смеялись, и, быть, может, убили его – но они не были чужими ему, потому что он был вместе со Христом, которому они тоже чужими не были. Мартир исполнял дело Любимого им – являя Его в своих страданиях, он показывал, что, вопреки всему, вопреки всякой безнадежности, надежда есть. Христово дело – спасать, и дело мартира – неотделимо от дела Христа, им возлюбленного навек. Но, по законам падшего мира, чтобы в полной мере объяснить и обнять любовью, надо, отдавшись бесстрашно слепой силе тления, пойти вслед за Христом, убитым и умершим, и умереть по-настоящему. Мы умираем, для того, чтобы было видно, что мы живы. Иначе этого – не видно… Жизнь мартира, умершего для мира – умершего со Христом за жизнь мира одной с Ним жертвой, разделенной с Ним Евхаристией – жизнь его, жизнь христианина сокровенна, сокрыта вместе с жизнью Христа – в Боге.
И на смерти мучеников, как на исполнившейся Евхаристии, вопреки всему, появляется, пробиваясь, как маленький феникс, новая жизнь новых христиан – людей, чужих Христу, но встретивших его в свидетельстве до смерти мартира-мученика, для которого, как и для Христа-Самарянина, они – не чужие.
...Христос не просто умирает, чтобы кому-то что-то доказать – но чтобы созидать, [1]строить, молча, когда уже нет сил, строить немыслимое, то, чего не может быть – вопреки всякой безнадежности и вопреки всему. «Ныне будешь со Мной в раю!». Ныне – священное пророческое древнее слово, означающее – «День Господень настал!». Этот День настал – во тьме и на Кресте, и он распространяется с одного Креста на соседний, ничем не примечательный, обычный смертный крест...
Монашество - синоним мученичества и христианства вообще. Христианин есть «мартир», свидетель-мученик, и таков он по своему призванию и исполнению имени своего в своей жизни. Исторически высоты реализации христианского призвания в большинстве своем достигались в такой форме воплощения мартирии в современной ему культуре, как монашество.
Однако это не говорит, что мартирия может осуществляться только в форме монашества, или только – пойдем здесь и дальше – что мартирия может осуществляться только в раннехристианской форме. Скажем даже, что мартирия не всегда предполагает насильственную смерть за убеждения. Видим мы тайну мартирии на примере Матери Христа Бога, не умершей от руки убийцы, а уснувшей на Своем ложе, но, тем не менее, принявшей и принимающей участие во всем, что делал и делает Ее Сын. [2]
Неслучайно традиция усваивает ей и мученичество – бескровное, а потом и называет Ее Монахиней. Это все – выражение невыразимой тайны христианства, сокровенной жизни умерших со Христом в Боге, умирающих с Ним за жизнь мира.
Он – Агнец, но она – Агница. Его друзья мученики тоже называются агнцами и агницами в гимнографии – «Агнца Божия проповедавше, и заклании бывше, якоже агнцы, Того, мученики, молите…». Молите – как? Общей с Ним Евхаристией за жизнь мира, ибо раны и истерзанные тела их стали Его язвами гвоздиными, живоносными язвами, которых касался Фома… Он кладет руку на плечо каждого – как единственного, и говорит – «о, возлюбленный брат Мой!» - ибо общее у них страдание и жертва. Вместе они – навсегда: мартир-христианин, исчезающий, иссякающий в искренней жертве своей, и Христос, подхватывающий его на руки в последний момент (а, быть может, лучше сказать – после «последнего момента», когда уже «по человечески» все потеряно?) – оживляющий его приобщением к Жертве Своей за жизнь мира и желающий его участником жертвенника… И христианин ест и пьет и видит Бога…
Как назвать эту тайну? По-разному проявлялась она в жизни народа христиан, «третьего рода», не от мира сего. Не облекается она в слова, апофатично уходит от именования, и при этом сохраняет простое имя свое, - слово, найденное учениками первых лет после схождения Духа Святого в Антиохии – быть христианами.
Когда в ищущей Бога России XIX века принято было называть ее монашеством, прозвучало парадоксальное слово святителя Феофана:
Феофан Затворник: «Монашество есть, с отречением от всего, непрестанное умом и сердцем пребывание в Боге. Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только есть Бог да он, исчезающий в Боге… Вышних ищите, горняя мудрствуйте. Живот ваш сокровен есть со Христом в Боге (Кол. 3, 1-3). Это и есть монашество. Не чёрная ряса, не клобук – монашество, даже не жизнь в монастыре. Пусть всё это изменится, но монашество во веки пребудет, пока останется на земле человек-христианин»
Комментариев нет:
Отправить комментарий